Зеркала: Полянский и Высоцкий

(Это черновой вариант статьи. Она будет дополняться и совершенствоваться.)

Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним.

Мне есть, чем оправдаться перед ним.

  

Я догадываюсь, что любой занятый каким-никаким творчеством хотел бы отнести к себе слова эпиграфа. И Спилберг, и Дудин какой-нибудь, все уверены, что им есть, что спеть и чем оправдаться. В конце концов, их фильмы все смотрят, а их стихи печатались при жизни.

Все последующее носит исключительно субъективный характер, я не претендую ни на какое литературоведение, или киноведение, Боже упаси, пусть специалисты занимаются. «Зеркала» из заглавия вообще украдены у Дмитрия Быкова - это я подчеркиваю ненаучный характер своего труда: блоггеру не грех и спереть что-нибудь у Большого Писателя.

Я, как и многие люди моего поколения, вырос на Высоцком, для меня он абсолютная величина. Как бы я ни любил других поэтов, как бы ни восхищался другими личностями, рядом с ним мне поставить некого.

То есть было некого  - до недавнего времени (см. статью Полянский как доказательство бытия Божия). Как только я начал смотреть фильмы Полянского, у меня в голове опять зазвучал Высоцкий, как много лет назад, когда он исчерпывал мою вселенную. Сейчас они для меня неразрывны, как близнецы, точнее, стивен-кинговские «твиннеры» - люди разные, сущность одна. На этом месте две группы людей бросят читать мою писанину: те, для кого Высоцкий свят и неприкосновенен, а Полянский – «похабник и скандалист» (ну да, этот тоже имеет к обоим некоторое отношение) и те, для кого Полянский – артхаузный интеллектуал высшей пробы, а Высоцкий – так, погулять вышел. Ну и не читайте на здоровье, попутного ветра.

Он не вышел ни званьем, ни ростом

Не за славу, не за плату

На свой необычный манер

Он по жизни шагал над помостом

По канату, по канату

Натянутому, как нерв.

Существует два варианта этой песни. Один, канонический, четко структурирован по количеству «четвертей пути», убывающему с каждым припевом, и заканчивается гибелью героя. Другой, малоизвестный, имеет после первого куплета еще один: 

"Он дойдёт, он дойдёт,» уверяли

Трёх медведей из Малайи

Морские учёные львы.

Но упрямо и зло повторяли

Попугаи, попугаи:

"Ему не сносить головы!"

Структура от этого теряет формальное совершенство, второй припев совпадает с первым (в обоих случаях «четыре четверти пути»), но канатоходец остается жив. Последнего куплета нет вообще, песня кончается на том, что остается «пройти не больше четверти пути», и на коде повторяются именно эти слова: «не больше четверти пути».

Два варианта песни, и два канатоходца. Одного Бог забрал к себе в возрасте сорока двух лет. Второй еще идет – «такого попробуй угробь» - хотя в попытках угробить недостатка не было… а коль скоро осталось и правда не больше четверти пути, дай Бог этому финальному отрезку растянуться еще на пару десятков лет.

В двух следующих главах я разовью два тезиса: о творчестве и о судьбе.

1. Полянский – это Высоцкий кинематографа.

2. Полянский – типичный герой Высоцкого.

А пока, для начала, давайте взглянем на некоторые личные подробности. Конечно, между любыми двоими людьми можно при желании провести параллели, и все-таки, все-таки…

У Полянского русская мама, у Высоцкого предки из польских евреев (в музее Высоцкого в Кошалине хранится автограф его прапрабабки 1861 года). Таким образом, в обоих намешано русское, еврейское и польское, в разных пропорциях. На единственной сохранившейся довоенной фотографии Полянского он похож на ангела: блондинистый такой херувим с локончиками. Однажды я по телевизору (в передаче про Песню о Друге) увидел фотографию Высоцкого-дошкольника, которую раньше нигде не встречал. Блондинистый такой херувим. С локончиками.

Оба имеют некоторое техническое образование: электротехническое училище; семестр МИСИ. Оба – актеры кино и театра. Высоцкий играл Порфирия Петровича в учебном спектакле, Полянский говорил, что в «Простой Формальности» Джузеппе Торнаторе наконец-то исполнил свою мечту сыграть Порфирия (пусть Торнаторе это было невдомек). Оба имели прямое отношение к Шекспиру, к самым главным пьесам – Гамлету и Макбету. Оба мечтали о «Мастере и Маргарите», оба начали работу – у обоих не сбылось.

Никогда не были непризнанными гениями, но всю жизнь вынуждены преодолевать препоны, выставленные как будто самой эпохой, порожденные самыми уродливыми явлениями времени. Поэтому и вознаграждались не по заслугам.

Но зато и отношение к материальному - соответствующее. Денег нет – не надо, есть – отдать тому, кто попросит, а не попросят – просто так раздать (и так же щедро раздаривать стихи, идеи, тексты и рисунки). Конечно, в советской России деньги не те, что в буржуазной Франции, но ведь по сравнению с американскими режиссерами – ох, чуть было не сказал «такого уровня»… где ж их взять-то… ну, скажем, такого же масштаба известности – Полянский абсолютно нищий, голодранец, погорелец. Ах да, квартира на авеню Монтень, которая ввергает наших американских друзей в умоисступление: как Саманте платить полмиллиона, так нету, как залог швейцарской прокуратуре, так опять нету, а как жить на Монтене, так есть?

Не понимаете вы, ребята. Ну да, представьте себе, на Монтене. В центре мироздания. С выходом на крышу и видом на весь Париж. У Высоцкого был первый во всей России мерседес (второй у Брежнева). Понятно, это все не обязательно. Жить можно и в пристойном 7 или 16, как вся культурная элита Парижа, а ездить на жигулях, как вся культурная элита советской Москвы. Но голодному ребенку, будь он хоть трижды бессеребренником, нужна наконец игрушка, пусть одна-единственная, но яркая и блестящая, и вызывающая пересуды! Если жить в Париже – то да, на Монтене. Водить машину в советской России – да, мерседес. Я отлично выглядел, сидя на слоне! 

Некондиционного роста и не красавцы в общепринятом смысле, были любимы прекраснейшими женщинами своего времени.

Обоим судьба жестоко ломала творческие планы. Неснятого, несыгранного столько, что я не хочу сейчас об этом говорить, слишком грустно. «Осталось недорешено все то, что он недорешил.»

Летом 1969 года Высоцкий пережил клиническую смерть (потом еще одну, летом 1979).

«В одной мудрой книге сказано, что ангел смерти, который слетает к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь состоит из глаз, из одних только глаз. И если случается, что он прилетает за душой человека слишком рано, когда тому еще не настал срок покинуть землю (а в случае с Высоцким это происходило дважды), то тогда ангел улетает обратно, отметив, однако, этого человека неким особым знаком. Он оставляет ему впридачу к его природным, человеческим глазам еще два своих глаза. И становится тогда этот человек не похожим на прочих. Он видит и своими природными, так сказать, родными очами, то есть видит все то, что замечают и прочие люди, но и сверх того своим вторым зрением он различает нечто иное, глубинное, подспудное, что недоступно простым смертным.» (Эльдар Рязанов)

Ну вот, и с Полянским то же самое. Тоже дважды, один раз кирпичом по голове, другой раз автомобильная катастрофа, кома, ангел смерти. Второе зрение.

И горы, конечно! «Весь мир на ладони, ты счастлив и нем». Полянский рассказывает о своих альпинистских подвигах искренне, горячо, без трёпа, без сарказма, без написанного на лице пожелания интервьюеру провалиться в тартарары: кроме гор, он так говорит только о кино. Ах, если бы Высоцкий тоже смог облазать Гималаи или – ничем не хуже – Кавказ, если бы все не кончилось вместе с «Вертикалью»! Экстремальный спорт, если, конечно, шею не свернешь, способствует долголетию и вечной молодости (взять хотя бы Полянского… чтобы далеко не ходить за примером), а спасает лучше, чем Верка и водка! Но нет, жизнь театрального актера, пусть опального, далеко не так свободна, как жизнь опального режиссера: этому-то легко, не нашел спонсоров, желающих связываться с беглым каторжником, и можешь катиться хоть в Гималаи, хоть куда. То есть туда, конечно, где не работает договор с Пиндостаном об экстрадиции… Ох, нет, ребята, всё не так.

Где-то кони пляшут в такт, нехотя и плавно.

Вдоль дороги всё не так, а в конце подавно.

1. Высоцкий кинематографа

Душу, сбитую утратами да тратами,

Душу, стёртую перекатами,

Если до крови лоскут истончал,

Залатаю золотыми я заплатами,

Чтобы чаще Господь замечал.

А то еще Полянского любят сравнивать с Хичкоком. Саспенс там, атмосфера, жуть, творимая из ничего, совершенство кадра и внимание к деталям. Так, да не так.

Как бы жутко ни было на Хичкоке, как бы он ни пугал и ни завораживал, смотреть его всегда уютно. Особенно хорошо, когда болеешь – залег, горло замотал, чаек с лимоном и «Окно во двор», чего больше желать? Как бы он тебя ни заманивал, как бы ты ни погружался, ни вздрагивал от шороха за спиной, все равно все будет хорошо: все происходит там, на экране, с героями, а ты зритель. А за экраном маячит тот, кто все это соорудил – добрый толстый дядюшка Хичкок, и если станет совсем невмоготу, он возьмет тебя, зрителя, за руку, и выведет на свет, где опять абажур, тапочки, и лимон в стакане.

У Полянского все наоборот. Герои, зритель и автор – все одно. Никто тебя не спасет, сходи с ума и гибни вместе с ними. Всё, что происходит с героями, происходит с автором и с тобой, и всё это происходит взаправду. Смотреть неуютно, а чаще невозможно.

Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души.

И твою тоже, конечно, иначе зачем всё? Не от того же так пробирает искусство этого особого рода, что кто-то со своей собственной душой что-то этакое вытворяет? Нет, это нашу все, нашу.

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И весёлый манер, на котором шучу.

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу

На ослабленном нерве я не зазвучу,

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу

Чтобы не говорить пошлостей, то есть не использовать таких прилагательных, как «исповедальный» и «пронзительный», я, во-первых, буду много цитировать, а во-вторых, попрошу читателя вспомнить о сущностной разнице между эпической и лирической поэзией. Если коротко, то в эпосе поэт рассказывает о том, что происходило с героями, а в лирике – о том, что происходит лично с ним, или, если поэт настоящий, - о том, что происходит с нами.

И Полянский, и Высоцкий – лирики, а не эпики, при этом оба пользуются эпической формой: связным повествованием с отчетливыми героями и последовательными событиями. Для ясности, сравните «Балладу о брошенном корабле» со, скажем, стихотворением Маяковского «Юбилейное» (вот апофеоз лиризма) или «Пианиста» с «Зеркалом» Тарковского. А теперь наоборот, в качестве альтернатив возьмите Симоновского «Сына артиллериста» и любой фильм, которые нормальные люди смотрят в кино.

Если в стихах лиро-эпический жанр вроде бы не редкость (Лермонтов хотя бы, Киплинг, Вийон наконец), то кино делится резко: на фильмы, которые выражают личность творца (условно говоря, артхауз) и фильмы, в которых есть сюжет и события, то есть рассказана история. Делать то и другое одновременно умеют единицы, а уж делать триллеры, мелодрамы, черные комедии, ужасы и боевики, которые обращались бы прямиком к душе зрителя и говорили с ней о главном, о страшном, о том, что у зрителя там в глубине закопано, о существовании этой души в сложном враждебном мироустройстве, о самом этом мироустройстве и его влиянии на душу… это, знаете, практически так же невозможно, как слагать внятные баллады об охоте на волков, о брошенных кораблях, иноходцах, канатоходцах и погибших летчиках, держать твердую рифму, ритм, куплет и сюжет, - и при этом говорить прямо с нашей душой, на ее языке: с человеком о человеке.

Ну вот, сами видите.

Я слышал сожаления, что у Полянского в фильмах нет положительных героев (за очень редким исключением), и переживать вроде бы не за кого. Отчего тогда это потрясение, это чувство, что душу вывернули наизнанку и некоторое время нам придется так и ходить, мясом наружу, пока впечатление не притупится? Вот именно: мы ж не за героя, мы за себя переживали. Повернул глаза зрачками в душу. Шекспир в этой компании тоже не смотрится лишним.

Язык предельно, по-пушкински, прост. Строка нигде не давится, никакого священного лепета, визионерского косноязычия, слова ложатся без напряжения, естественно, как дыхание, как будто эта строка уже существовала такая где-то и просто была взята оттуда, с неба.

Не всем дано поспать в раю,

Но кое-что мы здесь успеем натворить.

Подраться, спеть – вот, я пою –

Другие любят, третьи думают любить.

Уйдут как мы в ничто без сна

И сыновья и внуки внуков в трех веках.

Не дай господь, чтобы война,

А то мы правнуков оставим в дураках…

То же и в фильмах. Образы читаются сразу, немудрящие по форме, без изыска. Никакого формоискательства: форма находится ясная, внятная, такая, чтобы исчерпать мысль.

Ноги аккуратно переступают через трещины в асфальте. Банка с огурцами катится по полу, и из нее тоненьким ручейком выливается драгоценная жижица. Жалкий человек на лестнице неловко балансирует мешками и ведрами, из которых сыплется мусор, и при этом старается произвести на домохозяина хорошее впечатление.

Мысль при этом может быть сколь угодно глубока – не хотите (не можете), не берите, довольствуйтесь верхним слоем. Кто куда пошел, кто кого убил, и как звонко лопалась сталь под напором меча. Никаких аллегорий всё равно не будет, ничего не надо расшифровывать, всё перед вами.

Это не та поэзия и не то кино, которые открывали бы иное измерение и считывали божественные письмена, пытаясь перевести их на язык человеческого опыта. Эта поэзия и это кино всегда ограничены пределами конечного, созданного, четырьмя измерениями тварного мира. Чтобы их понять, надо идти не вверх, а вглубь, в человека. Высоцкий и Полянский, абсолютные гуманисты, говорят только о человеке и его существовании в мире, никогда об отношениях дольнего мира с горним. Бог, к которому обращается Высоцкий – дан, его не надо познавать; инферно, наплодившее монстров, среди которых бьются живые души у Полянского – дано, и само по себе нас не интересует. В фокусе только аспекты существования человеческой души, только опыт: жизнь и смерть. В этом смысле эта поэзия и это кино экзистенциальны в первичном значении слова.

Поэтому все просто. Ни знаков, ни символов, ни попыток нащупать несказуемое: только ясность, точность, четкая очерченность. Человеческие смыслы сами по себе слишком сложны и глубоки, чтобы затуманивать их формальными изысками – если, конечно, есть что сказать. А у них есть. Странно было бы представить Высоцкого вдруг заговорившим акростихом, балующимся аллитерациями ради удовольствия послушать звук, или жонглирующим сложными метафорами. Странно было бы представить Полянского с дергающейся квази-любительской камерой, обратной хронологией и чехардой флэшбэков. Пусть это делают те, кому нечего сказать, те, кто не умеет внятно оформить мысль – или те, кто говорит о нездешнем и отчаялся вписаться в классическую форму.

А они - о здешнем, они - классики, и формой владеют в совершенстве.

Я из дела ушел, из такого хорошего дела.

Ничего не унес – отвалился, в чем мать родила.

Не за тем, что приспичило мне, просто время приспело:

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Каждое слово, каждый слог стоят на месте, в ритме дыхания.

Абсолютная точность слов. «Апостол-старик – он над стражей кричал, комиссарил. Он позвал кой-кого, и затеяли вновь отворять». Это очень просто, так же просто, как когда в полной тишине тикают часы и качается задвинутый в угол шкаф, - и никто больше этого не умеет. Чтобы найти многое, красиво нанизать образы и нагромоздить метафоры, достаточно таланта; для единственно верного потребен гений. «Или это колокольчик весь зашелся от рыданий». «Пророков нет в отечестве моем, но и в других отечествах не густо». Безымянный автор садится на велосипед и криво-косо выруливает по неприютному берегу, увязая в песке. Шпильман с грохотом обрушивает полку и в ужасе замирает, зажмурившись, как ребенок. Очень, очень просто, а по-другому никак нельзя, нет в этом месте других слов и других образов. А на пустом месте они не найдутся, потому что точные, единственные приходят, когда есть, что сказать – иначе хватило бы приблизительных.

Опять прибегну к личному (читательскому и зрительскому) опыту; понимаю, что у других может быть по-другому. Любое стихотворение Высоцкого я запоминаю сразу: с двух прослушиваний или трех прочтений. Слова, которые там есть, не допускают других слов, поэтому запоминаются легко и навсегда. В противоположность тому, давеча пытался вспомнить Гумилева – и увяз:

Милый мальчик, ты так весел, так (светла? Тепла? Нежна? нужна?) твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, (разрушающем? Озаряющем? Отравляющем? Окормляющем? Растлевающем?) миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое (жуткий? Мрачный? Темный? Грешный? Тихий?) ужас начинателя игры!

Все примерно, все как-то приблизительно – ну пусть это мой дефект, не Гумилева. И с Феллини у меня то же самое: он сновидец-живописец, а кино – это искусство образа, а не картинки; никак он у меня в голове не держится. Ну пусть я сам виноват, но попробуйте сами подставить другое слово в строчку Высоцкого! «Тайну слова «приказ», назначенье границ, смысл атаки и лязг боевых колесниц». Попробуйте забыть хоть одну зубную щетку из «Отвращения», хоть одну курицу из «Тупика»!

Когда знаешь, что сказать. Когда есть, что сказать. Тогда ищешь ту единственную форму, которая может это выразить единственным, совершенным образом. И если гений – то находишь.

Но точность формы не означает скупость выразительных средств, Боже упаси! Все ярко, всего много. Все увлекательно и никогда не скучно. Стихами Высоцкого можно прививать детям любовь к поэзии (а не теми, «про природу», которыми их травят в школе и которые все нормальные дети ненавидят), а на фильме Полянского, в отличие от прочего артхауза, еще никто не уснул. Метафоры не развернуты и не глубоки, - мне кажется, принцип этого метода в том, что метафоры не должны быть сложнее, чем содержание - зато сама ткань повествования богата, как восточный базар: интересно слушать, интересно читать, интересно смотреть.

Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу,

Разденут, стыд и срам, при всех святых!

Найдут в мозгу туман, в кармане фигу,

Крест на ноге – и кликнут понятых.

А вся братва одесская
Два тридцать, время детское
Куда, ребята, деться, а?
К цыганам в "Поплавок"
Пойдемте с нами, Верочка
Цыганская венгерочка
Пригладь виски, Валерочка,
Да чуть примни сапог.

Плотность текста, стихотворного и кинематографического, поразительна: никаких пустот, ничто не провисает, - чтобы все охватить (хотя бы в первом приближении), надо знать наизусть. Мир, во всем многообразии цветов, отношений, звуков, запахов и смыслов, как будто приходит туда целиком – но для переноса мира в строфу и на экран необходима абстракция. Гений знает, что абстрагировать. Какие сущности оставить для того, чтобы в их столкновении, рядоположении или последовательности мир мог воспроизвестись во всей полноте.

И пошла у нас с утра

Неудачная игра,

Не мешайте и не хлопайте дверями.

И шерстят они нас в пух,

Им успех, а нам испуг,

Но тузы, они ведь бьются козырями.

Вот это да, вот это да,

Сквозь мрак и вечность – решето

Из зала Страшного Суда

Явилось то – не знаю что.

Играйте туш! Быть может, он

Умерший муж несчастных жен,

Больных детей больной отец,

Благих вестей шальной гонец.

Это искусство от мира сего, но как же конкретно надо ощущать мир, чтобы настолько полно его выражать! Как же надо хотеть его выразить, - и одного желания было бы, пожалуй, мало.

На шее гибкой этот микрофон

Своей змеиной головою вертит,

Лишь только замолчу — ужалит он,

Я должен петь до одури, до смерти.

Не шевелись, не двигайся, не смей,

Я видел жало — ты змея, я знаю,

А я как будто заклинатель змей,

Я не пою, я кобру заклинаю.

Общим местом было бы сказать, что в «Макбете» и «Пианисте» Полянский именно что заклинал своих кобр. Он и сам этого не отрицал, хотя во всех остальных случаях шарахался от попыток связать фильмы с его личным опытом. Зря, конечно: пусть этот опыт десять раз преломлен, от особого качества достоверности все равно не откреститься. Ну отличаются его фильмы от всех остальных, ничего не попишешь. На экране происходит фантасмагорическое, небывалое, запредельное, а зритель нутром чувствует: всё так, всё не понарошку. Пока смотришь, анализировать не получается, - даже когда Макдуффу сообщают, что Макбет убил его жену и детей, даже когда у Миранды кровь медленно стекает на глаза, даже когда полицейский комиссар брезгливо спрашивает, что это за фамилия такая «Трелковский» (вы что, русский? – нет, поляк), даже когда Шпильману приказывают «Не беги!» - невозможно сидеть и прикидывать, что откуда взято, потому что находишься там, где герой, на его месте. «Я хочу, чтобы зритель ощущал четвертую стену у себя за спиной», сказал Полянский однажды. Так и выходит: жена и дети наши, и кровь тоже наша. Но чтобы стало так, нужны основания. Мы коченеем, чувствуя, что всё правда – потому что всё правда.  

А бока мои грязны, таи не таи,

Так любуйтесь на язвы и раны мои.

Вот дыра у ребра — это след от ядра,

Вот рубцы от тарана, и даже

Видно шрамы от крючьев — какой-то пират

Мне хребет перебил в абордаже.

Понятно, почему фильмы Полянского чужды всякой умозрительности, почему в них всё взаправду: обо всём, что в них происходит, независимо от эпохи и темы, говорит чудом выживший участник событий, тех или других таких же. Так уж привел Господь, на собственной шкуре испытать всё, что вообще бывает. А Высоцкому дал великий дар вместить всё, что было со всеми, знать то, чего он знать не может. Его отсутствие умозрительности, потрясающая достоверность, графичность (Вцепились они в высоту, как в своё, Огонь минометный, шквальный, А мы всё лезли толпой на неё, Как на буфет вокзальный) может быть объяснена  только способностью пережить опыт всех как свой, внутри собственной души прожить всё и за всех.

Этот глупый свинец всех ли сразу найдет,

Где настигнет – в упор или с тыла?

Кто-то там, впереди, навалился на дот,

И земля на мгновенье застыла.

Эх, за веру мою беззаветную,

Сколько лет отдыхал я в раю –

Променял я на жизнь беспросветную

Несусветную глупость мою.

А раз знаешь – надо рассказывать, причем честно, иначе зачем всё?

Я весь в свету, доступен всем глазам,

Я приступил к привычной процедуре.

Я к микрофону встал, как к образам,

Нет-нет – сегодня точно к амбразуре.

И микрофону я не по нутру —

Да, голос мой любому опостылет.

Уверен, если где-то я совру —

Он ложь мою безжалостно усилит.

Несколько раз встречал утверждение, что стихи Высоцкого много теряют в напечатанном виде и что те их них, которые не звучали как песни, читать бесполезно. Рискну предположить, что это говорят люди, которые стихов на бумаге вообще не читают, нет у них такой привычки. Коллеги-артхаузники клеймят Полянского за зрелищность и жанровость (Тарковский не обнаружил в «Макбете» духовной составляющей, а когда Трюффо отошел от «Новой волны» и начал снимать удобоваримые фильмы, Годар с негодованием заявил: «Это просто Полянский какой-то!»), а зрительская масса требует объяснения. Ну да, правда: с одной стороны, никто со свечой не ходит и стихов, заикаясь, не декламирует, ни тебе короткого монтажа, ни уха крупным планом на полчаса. С другой стороны, зачем Шпильман не угнал танк и не взял Берлин, а Оскар с Мими не зажили долго и счастливо. Одна моя знакомая посмотрела «Отвращение» и долго кричала: как можно снимать такие фильмы?! Я чуть сама с ума не сошла вместе с Кароль! Потом она посмотрела «Пианиста», и опять: как можно снимать такие фильмы?! Я чуть сама не умерла вместе со всеми! Потом ее спросили, кто ей больше нравится – Полянский или ее прежний любимец Фрэнсис Форд Коппола. Да вы что?! – закричала она. – Какой еще Коппола?! Мне в жизни никакой Коппола так душу не переворачивал!..

Жаль, что она американка. Точно так же она слушала бы Высоцкого. Они могут перевернуть душу – при условии наличия души. Но уж тогда тебе её, душу эту, вымотают всю напрочь, чтоб не забывал: она ж живая.

И затеялся смутный, чудной разговор,

Кто-то песню стонал да гармошку терзал

И припадочный малый, придурок и вор

Мне тайком из-под скатерти нож показал…

Зачем стучимся в райские ворота

Костяшками по кованым скобам?

Ну давайте попробуем о чем повеселее. О пиратах, о нечисти, о соловьях-разбойниках.

Но вот волна, подобная надгробью,

Все смыла, с горла сброшена рука,

Бросайте ж за борт все, что пахнет кровью,

Поверьте, что цена невысока.

Вот и в фильме «Пираты» примерно то же самое… Хотя тотальный провал «Пиратов» и упорное нежелание что публики, что критики в них проникнуть наводит на другую аналогию.

Представьте себе, скажем, фестиваль… ну, какие-нибудь «Фольклорные мотивы». В советское время. И вот все выходят и поют «Семеновна, а ну давай пляши!» и «Гляжу в озера синие». А один вдруг, как гром среди ясного неба:

Ох, лихая сторона, сколь в тебе ни рыскаю,

Лобным местом ты красна, да веревкой склизкою.

А повешенным сам дьявол-сатана голы пятки лижет,

Смех, досада, мать честна, не пожить, не выжить!

Именно это и произошло с «Пиратами». Полянский нарушил табу, покусился на святое – казалось бы, не в первый раз, но архетип успешной авантюры благородного пирата коренился, оказывается, в самой сердцевине душ, между Макдональдсом и Мики Маусом. Не моги! А жаль, фильм хороший – ну, что значит «хороший»? Шедевр, конечно, как и все остальные. Только смотреть тяжело. Как и все остальные. Хотя там и с юмором все в порядке… с чёрным, правда.

На судне бунт! Над нами чайки реют.

Вчера из-за дублонов золотых

Двух негодяев вздёрнули на рею,

Но мало – нужно было четверых.

Вот в этом примерно роде. Чёрный юмор у них вообще похож, «бывший начальник и тайный разбойник», который «в лоб лобызал и брезгливо плевал», мог бы быть персонажем «Тупика», а сказочный, снежный, пряничный ландшафт «Бала вампиров» никого не обманет: если есть там соловьи, то разбойники. Просто же юмора – светлого, божественного – у Высоцкого больше, юмор Полянского непременно соскользнет в сарказм, в макабрическое, в издевку или горечь.   

Уже дошло веселие до точки,

Уже невеста брагу пьет тайком,

И я запел про светлые денечки,

Когда служил на почте ямщиком.

Среди аудитории в этом месте обычно раздается смех, усиливающийся на строчке «Потом у них была уха и заливные потроха, потом поймали жениха и долго били….» Я никогда не смотрел Полянского в кинотеатрах, но подозреваю, что веселия глас тоже раздавался бы в местах неожиданных... Хотя, конечно, у Полянского тоже иногда бывает просто юмор, без жути - но далеко не так много и щедро, как у Высоцкого.

Чего у них не бывает никогда, так это стеба – не путать с юмором. Юмор, в отличие от стеба, возможен там, где есть представление об иерархии ценностей, о том, что категории не рядоположены, а соподчинены; о верхе и низе, а главное, о том, что верх и низ – не одно и то же. Менять их местами можно только для того, чтобы перевернуть зрителя вверх тормашками и хорошо его потрясти, тем самым еще раз напомнив ему, что нормальное положение – это когда небо сверху, а земля под ногами.

Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом!

Ведьмы вас не пугают шабашем,

Но не правда ли, зло называется злом

Даже там, в светлом будущем вашем?

Нет, неправда. В нашем светлом будущем оно, оказывается, может называться «альтернативным добром», «иным добра», «свободным самовыражением Другого», понятием «относительным» или вообще «пустым». Но ни Высоцкого, ни Полянского постмодернизм не опалил своим ядовитым дыханием. Зло у них называется злом, а не добром и не селедкой под шубой. Травить, гнобить и губить людей не хорошо и не внеморально, а плохо.

Я не люблю насилья и бессилья,

Вот только жаль распятого Христа…

Зло у Полянского всегда отвратительно, пакостно, необаятельно, гнусно - в высшей степени непривлекательно; оно не знает ни страдания, ни жалости, и оттого непобедимо. Оно глумится над жалкими, уязвимыми, и потому живыми, людьми: насилье и бессилье. Уцелеть удалось только Шпильману и Оливеру, но так было в литературных первоисточниках (страшно подумать, чем кончилось бы дело, если бы в основе лежал оригинальный сценарий). Высоцкий на первый взгляд оптимистичнее, но знаете… канатоходец (в канонической версии) разбился, немецкий снайпер убил того, который не стрелял, а человеку за бортом не дадут утонуть только в настоящем, не метафорическом море. Он все равно светлее, потому что христианин, и летчиков примут «в какой-нибудь ангельский полк»… но главная речь-то все равно идет не о тех двоих летчиках, а о том, который приземлился: вот какая беда.

Один смотрел, другой орал,

А третий — просто наблюдал,

Как я горел, как я терял,

Как я не к месту козырял.

2. Герой Высоцкого

Чтоб не было следов, повсюду подмели.

Ругайте же меня последними словами

Мой финиш – горизонт, а лента - край земли,

Кто за меня? Мы выиграем с вами.

Судьба Полянского описывается в терминах стихов Высоцкого. (Я очень прошу читать дальнейшее только после того, как вы ознакомитесь с основным содержанием этого блога: характер текста подразумевает, что читатель с событиями знаком.)

Я где-то прочитал, что Высоцкий был первым, кто в своих стихах рассказал о Варшавском восстании и об опоздавшей Красной Армии.

В моём мозгу, который вдруг сдавило

Как обручем (но так его, дави!)

Варшавское восстание кровило,

Захлёбываясь в собственной крови...

Дрались — худо-бедно ли,

А наши корпуса

В пригороде медлили

Целых два часа.

В марш-бросок, в атаку ли

Рвались как один,

И танкисты плакали

На броню машин...

Может быть, это слишком романтическая интерпретация, но другие, кажется, и такой не дали.

"Да, побывала Польша в самом пекле, —

Сказал старик и лошадей распряг... —

Красавицы-полячки не поблекли,

А сгинули в немецких лагерях..."

Одной из этих красавиц была мать Полянского. Ее забрали из Краковского гетто с самым первым эшелоном.

Воздух звуки хранит

разные,

Но теперь в нём гремит,

лязгает.

Даже цокот копыт —

топотом,

Если кто закричит —

шёпотом.

В Краковском гетто восстания не было, кричали шепотом. В марте 43 всех, кто еще оставался жив, вывезли в лагеря. Девятилетнему Полянскому удалось бежать.

Нет надёжнее приюта,

Скройся в лес, не пропадёшь,

Если продан ты кому-то

С потрохами ни за грош.

По лесам. По городам - подвалам и чердакам. По деревням - к «добрым людям» на фермы. И так два года. Никакие добрые люди, конечно, не станут держать у себя еврейского мальчика слишком долго. В фильме «Оливер Твист» герой очень убедительно идет по дороге и пьет воду из лужи.

Вдоль дороги — лес густой

С бабами-ягами,

А в конце дороги той —

Плаха с топорами.

В послевоенной жизни тоже все пошло вкривь и вкось. Из лагеря Маутхаузен вернулся отец, что само по себе чудо – но он нашел новую жену, и Полянский ее не принял, отношения не наладились никогда. Оба, отец и сын, слишком много пережили за это время (с мачехой жизнь обошлась получше, она все-таки просто полька, не еврейка). Кроме того, конечно –

Потом отцы появятся,

Да очень не понравятся.

Кой-с кем, конечно, справятся,

И то – от сих до сех.

Понятно, что два года скитаний даром не проходят. Не ужился в семье, не ужился с дядей (тоже вернувшимся с совершенно разрушенной психикой: в лагере служил КАПО, тем и уцелел); сбежал в электротехническое училище. Тоже, надо полагать, жизнь не очень чтобы райская.

Не досталось им даже по пуле,

В ремеслухе живи да тужи:

Ни дерзнуть, ни рискнуть... Но рискнули

Из напильников делать ножи.

Они воткнутся в лёгкие

От никотина чёрные

По рукоятки — лёгкие

Трёхцветные наборные...

Но зато это стреляный воробей, мальчик из гетто, пацан с крестьянской фермы, беспризорник, пэтэушник, научившийся делать все и ничего не бояться, и выживать в любых обстоятельствах, тот самый битый, за которого двух небитых дают – а за такого, пожалуй, можно уже всю дюжину… да, это типичный герой Высоцкого.

Это жизнь, живи и грейся,

Хрен вам пуля и петля!

Если трудно идёшь, по колено в грязи,

Да по острым камням, босиком по воде по студёной,

Пропылённый, обветренный, дымный, огнём опалённый,

Хоть какой доберись, добреди, доползи!

Он склонен – добираться, добредать и доползать. Хоть какой. Например, с головой, проломленной кирпичом в пяти местах. Доползать и выживать, и восставать из пепла, и воссоздавать свою жизнь из обломков. Вот и теперь, после множества перипетий, он попадает-таки в Лодзинскую киношколу… и мог бы, подобно Вайде, всю оставшуюся жизнь колебаться вместе с генеральной линией. Да нет, конечно, не мог бы.

Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали,

Пел бы я про самое главное для всех,

Все б со мной здоровкались, все бы мне прощали,

Но не дал Бог голоса — нету, как на грех!

Спасибо, как раз была оттепель. Но не до такой степени, конечно, чтобы уж прямо номинироваться на Оскар и попадать на обложку «Тайма». Гомулке очень не понравилось.

Кровожадно вопия,

Высунули жалы —

И кровиночка моя

Полилась в бокалы.

Но опять дырка в колючей проволоке, и опять свобода в свое удовольствие идти по дороге куда глаза глядят.

Вот и пусть свои чуждые песни

Пишет там про Версальский дворец.

А в Европе тоже, знаете – в каждой избушке свои погремушки… Есть свой культурный истеблишмент и свои правила поведения. Например, если ты из-за железного занавеса, и башка кирпичом проломлена, да еще жертва Холокоста… ты людЯм все расскажи, на собрании (это уже Галич, в порядке исключения). Бася Квятковская например, разведенная жена, мгновенно завербовалась на радио «Свобода». Полянский – ни сном ни духом. С чистого листа. Никогда не спекулировал ни на чем, никогда не составлял себе капитала из своих несчастий, парировал все попытки навязать ему ореол исключительности. А вокруг

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф

- и отражали эти катастрофы в интеллектуальных, формоискательских, авангардных фильмах: Новая Волна. И вдруг является «то – не знаю что», и ладно бы претендовал на особое отношение по причине экзотичности своей биографии, нет: требует, чтобы о нем судили на общих основаниях, по предъявленным работам. И предъявляет. «Нож в воде». «Отвращение». «Тупик». То есть легко перепрыгивает через все поставленные планки – наплевав на снисходительно предлагаемое особое отношение к инвалиду двух режимов.

Всё, теперь он тёмная лошадка,

Даже если видел свет вдали,

Поза неустойчива и шатка,

И открыта шея для петли,

И любая подлая ехидна

Сосчитает позвонки на ней.

Дальше видно, но — недальновидно

Жить с открытой шеей меж людей.

Не вступает ни в какие группы, кланы, союзы, творческие объединения и клубы по интересам. Да еще и ссорится со всеми в 1968 году, обозвав местных левых «детьми, которые играют в революцию». А сам вообще не играет, ни во что, ни по чьим правилам, просто живет, живой, очень живой человек со своим запредельным талантом, который приехал сюда, чтобы ни от кого не зависеть и слушать только свое сердце. На свободу, понимаете, ехал.

Ну вот исчезла дрожь в руках,

Теперь наверх.

Ну вот сорвался в пропасть страх

Навек, навек.

Для остановки нет причин,

Иду, скользя

И в мире нет таких вершин,

Что взять нельзя.

Среди нехоженых путей

Один пусть мой.

Среди невзятых рубежей

Один за мной.

Кто недоплыл и в землю лег,

Тем Бог судья.

Среди непройденных дорог

Одна моя.

И заставил весь мир себя признать именно таким, какой есть. Ни разу себе не изменил, ни в Европе, ни потом, в Голливуде, где для «Ребенка Розмари» умудрился настроить весь Парамаунт по своему собственному камертону. Перед тем, правда, снял никому не понятный фильм «Бал Вампиров», где хозяина постоялого двора зовут Шагал, и все художественное решение подчинено этой детали, прошедшей мимо внимания американских прокатчиков: вырезали все, что могли, безошибочно определив самое важное и выкинув его к чертовой матери – зрителю неинтересно.

Но что-то, конечно, даже в американской изуродованной версии осталось. Страшная сказка, очень красивая визуально, очень шагаловская, с печальным финалом. И даже кто совсем ничего не понял, все равно запомнит рыжеволосую красавицу и снег.

К сожалению, тают снега, снега.

В то время про них никто не сплетничал, хотя в этой среде сплетничают про всех. Им даже никто не завидовал: как потом говорили многие, таким завидовать бессмысленно, легче просто за них радоваться. «Мери Пикфорд и Дуглас Фербенкс нашего времени», лебеди высокого полета, она такая красивая, он такой талантливый, и все их любят, и все с ними дружат, и весь мир у их ног, и дорога ведет

В такую высь, куда и впредь

Возможно будет долететь

Лишь ангелам и стонам.

Проклятая работа не давала проводить все время вместе, съемки в разных частях света, у нее в Италии, а у него в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, да еще проблемы с визами. Паспорт-то просрочен, а выдан в стране под названием ПНР, такие вот географические новости. На редкие выходные иногда вырывались во Францию, и еще куда виза была - на свидание. А в остальное время – по телефону…

Девушка, милая, как вас звать? — Тома

Семьдесят вторая - жду, дыханье затая

Быть не может, повторите, я уверен — дома

Вот уже ответили. Ну здравствуй, это я

И все равно это было счастливое время. Все удавалось, и работа шла великолепно, и визовые вопросы решаемы, пусть со скрипом - а зато ни кирпичной стены до неба, ни колючей проволоки, ни железного занавеса, ни тюремной решетки, ни оглядки на законы об экстрадиции… свободен. Первый и последний раз в жизни. Любимая жена, и скоро будет ребенок, и кажется, что кошмар закончился, а что за все надо платить – так вперед заплачено с лихвой. Он пишет в мемуарах, что просыпался ночью от счастья, и сознавал это счастье, и знал, что сейчас, вот в эту минуту, счастлив.

Жаль, сады сторожат

И стреляют без промаха в лоб.

Я не буду об этом подробно. Есть в биографическом очерке, и еще я в прошлом году к 9 августа написал большую статью на английском языке, потом переведу и опубликую здесь же. Не хочу переадресовывать вас к другим источникам: их много, но измышлений и пошлостей в них несть числа. Именно в то время стало ясно, что про Полянского всем, кому не лень, можно лепить все, что в голову взбредет. Не жалея при этом даже мертвых.

Им счёт ведут молва и пустословье,

Но этот счёт замешан на крови.

Поставим свечи в изголовье, и не будем сейчас суесловить.

Следующие полтора года просто вычеркнуты из жизни.

Да ладно – ну, уснул вчера в опилках

Да ладно – в челюсть врезали ногой

Да ладно – потащили на носилках,

Скажи еще спасибо, что живой.

Сказать спасибо не получается, невозможно. Survivor’s guilt, страшное, иррациональное бремя на всю жизнь.   

Кто-то скупо и четко

Отсчитал нам часы

Нашей жизни, короткой

Как бетон полосы

И на ней кто разбился,

Кто взлетел навсегда,

Ну, а я приземлился,

А я приземлился,

Вот какая беда.

Только к 71 году удалось понемногу выкарабкаться и предпринять попытку хоть как-то заклясть эту кобру. «Трагедия Макбета» - фильм кровавый, темный и свирепый.

Ты поймёшь, что узнал,

Отличил, отыскал

По оскалу забрал —

Это смерти оскал

Ложь и зло — погляди,

Как их лица грубы,

И всегда позади

Вороньё и гробы

Петь до одури, до смерти. Но если все-таки выбрал жизнь (а про те полтора года разное рассказывают… «открытые двери больниц, жандармерий, предельно натянута нить»), то и надо, извините за тавтологию, жить, а это уж у кого как получится.

Друг подавал мне водку в стакане,

Друг говорил, что это пройдет,

Друг познакомил с Веркой по пьяни,

Мол, Верка поможет, а водка спасет.

Полянский выбрал Верку, не водку. Я судить не собираюсь, простите великодушно. Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа (на этот раз Окуджава… но про Высоцкого). Но, конечно,

…ходили устные рассказы по району

Про мои любовные дела.

Зато сняты еще три шедевра. «Что?», откуда, по мнению Трюффо, пошел весь позднейший Бунюэль. «Жилец», мой любимый фильм всех времен и народов. И, разумеется, «Китайский квартал», американская икона (копия хранится в Библиотеке Конгресса, в числе пятидесяти самых-разсамых, рядышком с «Гражданином Кейном» и «Касабланкой»), фильм, который каждый американец знает как у нас в свое время «Чапаева».

И лучи его с шага сбивали,

И кололи, словно лавры,

Труба надрывалась, как две.

Крики «браво» его оглушали,

А литавры, а литавры,

Как обухом по голове.

Он смеялся над славою бренной,

Но хотел быть только первым,

Такого попробуй угробь.

Не по проволоке над ареной -

Он по нервам – нам по нервам

Шел сквозь барабанную дробь.

Попробуй угробь? Отчего ж не попробовать. Чего у нас там еще не было? Скандала? Позора? И в тюрьме еще не побывал? А в психушке? Ну что ж…

Сегодня я с большой охотою

Распоряжусь своей субботою,

И если Нинка не капризная,

Распоряжусь своею жизнью я.

Да уж, распорядился. На десятилетия вперед. А так все мило начиналось, журнал Вог и при нем халтурка: фотографировать юных девушек разных стран. И смазливая американская девица нестрогих правил, и все, казалось бы, к обоюдному удовольствию при полном непротивлении сторон.

Постой, чудак, она ж наводчица!

Зачем? — Да так, уж очень хочется!

А она действительно наводчица, то бишь подстава. И сначала все будет как в дурном сне, с надеждой на пробуждение, на то, что как-нибудь рассосется, да опомнятся же они, в конце концов! Хотя прессе все ясно, не то что до суда, какой там суд! – до ареста.

И я через плечо кошу

На писанину ту:

"Я это вам не подпишу,

Покуда не прочту!"

Мне чья-то жёлтая спина

Ответила бесстрастно:

"А ваша подпись не нужна —

Нам без неё всё ясно".

А прокурор, оказывается, всю эту кашу заварил вполне серьёзно… вполне серьёзно. Дело шьют белыми нитками, ладно там невзирая на результаты экспертиз (что это я, в самом деле), но потеряв последний стыд: в деле нет ни одной детали, про которую нельзя было бы сказать, «ведь одного этого достаточно для того, чтобы все стало понятно!» Подлоги, подтасовки, передержки, фабрикация улик, произвол – а иначе-то никак, ведь если на секунду сбавить обороты, опомниться, увидеть документы и принять во внимание законы природы, придется немедленно привлекать «потерпевшую» к уголовной ответственности за лжесвидетельство и оговор, а это нарушит весь сценарий, такой красивый, вкусный, полезный прокуратуре и судье! Шла неравная игра, одолели шулера… А барышня завирается в свое удовольствие, попирая всякую логику и здравый смысл, – но что с того, раз им с матушкой привалила такая удача?

Тот протокол заключался обидной тирадой

(Кстати, навесили правде чужие дела):

Дескать, какая-то мразь называется правдой,

Ну а сама пропилась, проспалась догола.

Потом проблеск надежды на выход из кафкианского (рассказ «Стук в ворота», один к одному) кошмара. Надо только немножко посидеть в тюрьме без приговора… стоп, а где же психушка? А, ну да: пусть будет в одном флаконе… немножко посидеть без приговора в тюремной психушке, авось сердце судьи на этом успокоится. Деньги кончились? Судья великодушно предоставляет отсрочку и разрешает ехать к Лаурентису, на речку Вачу. Дальше инцидент с Октоберфестом, а вот наконец и тюрьма, психиатрическое отделение.

В положении моём

Лишь чудак права качает:

Доктор если осерчает,

Так упрячет в жёлтый дом.

Это запросто. Если тюремные психиатры останутся недовольны и вынесут неблагоприятное заключение, то всё, привет. Но они остались довольны, и заключение вынесли благоприятное. И тюремная администрация тоже: образцовый, мол, заключенный. Никаких жалоб, претензий, нарушений  порядка – наоборот, добровольные общественно-полезные работы по уборке территории. Очень поучительное чтение, эти документы.

Вы вдумайтесь в простые эти строки,

Что нам романы всех времён и стран!

В них все бараки, длинные, как сроки,

Скандалы, драки, карты и обман...

Так и проходит неделя за неделей. Рождество. Новый год. День рождения покойной жены.

Мне нельзя на волю — не имею права,

Можно лишь от двери до стены.

Мне нельзя налево, мне нельзя направо —

Можно только неба кусок, можно только сны.

Сны про то, как выйду, как замок мой снимут. Сняли, и выпустили через полтора месяца вместо обещанных трех. И все документы – психиатрическое заключение, характеристики от тюремной администрации, отчет Департамента УО – такие, что с ними не то что условный срок получать, а можно вступать в Польскую Объединенную Рабочую Партию.

За хлеб и воду

и за свободу

Спасибо нашему советскому народу,

За ночи в тюрьмах,

допросы в МУРе

Спасибо нашей городской прокуратуре.

И вот тут-то и выяснилось, что ничего не кончилось, и что будет дальше –зависит целиком и полностью от произвола судьи, который все эти, кровью заработанные, бумаги называет филькиной грамотой и советует адвокату ими подтереться.

Как будто вновь — кругом пятьсот,

Ищу я выход из ворот,

Но нет его, есть только вход,

и то не тот.

У судьи праздник. Мечта обвинения: еврей, полячишко, наполовину русский (ужас! ужас!), автор непонятных, мрачных фильмов, гражданин соцстраны, европейский интеллектуал, матерщинник и крамольник, никому не свой, с бременем трагедий, которые своей неизмеримостью только усиливают неприязнь… Пятьдесят лет тюрьмы за несколько минут легкомыслия или, по формулировке Департамента УО, «ошибку суждения»? Запросто.

…вот кончается время моё,

Тот, которому я предназначен,

Улыбнулся и поднял ружьё.

И далее по тексту. Усугубил, то есть, свое положение поступком,  оскорбительным для всех благонамеренных граждан. На законы, стало быть, плюнул и растёр.

Волк не может нарушить традиций,

Видно, в детстве, слепые щенки

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали – нельзя за флажки.

Нельзя, конечно, кто же спорит. Надо было опять в тюрьму, и чтобы вся пресса – как она это делает сейчас – орала, на радость сокамерникам, что «незаконный секс» в обвинительном заключении взят с потолка, а на самом-то деле мы же знаем!  «Жажда жизни сильней», - извините.

И из смрада, где косо висят образа,

Я, башку очертя, гнался, бросивши кнут,

Куда ноги вели да глядели глаза,

И где встретят меня, и где люди живут.

А люди там живут всё те же, в большинстве своем «книжные дети». В «Жильце» есть эпизод, когда Трелковского приводят домой после того, как он попал под машину. «Что он опять натворил?» - брезгливо интересуется консьержка. Она поднимается на площадку, где уже возвышается домохозяин, и, с выразительным жестом в сторону еле ползущего по лестнице Трелковского, возмущенно восклицает: «Видите?! Опять этот!»

Полевее, фрегат,

Всем нам хватит воды

До чего ж вы дошли

Значит, что — мне уйти?

Если был на мели —

Дальше нету пути

Разомкните ряды,

Всё же мы корабли,

Всем нам хватит воды,

Всем нам хватит земли,

Этой обетованной, желанной

И колумбовой, и магелланной.

И опять, конечно, его нежелание рассказать все людЯм на собрании вызывает недоумение.

"Что там было? Как ты спасся?" —

Каждый лез и приставал,

Но механик только трясся

И чинарики стрелял.

А ведь можно же было так этим распорядиться! Смотрите, люди – я жертва Холокоста, жертва коммунизма, жертва маньяка с кирпичом, жертва банды Мэнсона, а теперь еще и американской судебной системы! А малолетка-то эта – она ж жила со всей Ордынкою! И всё, кстати, было бы чистой правдой.

Нет, никогда. Сделал сухое, короткое заявление: в рамках соглашения сторон признал себя виновным в «незаконном сексе» с несовершеннолетней, выполнил все требования судьи, а судья передумал и свою сторону соглашения в последний момент решил не соблюдать. В Европе про «незаконный секс» всем понятно, они с самого начала не покупались на байки про «изнасилование» и «ребенка», но вот – чего же сбежал-то, вместо чтобы отстаивать свои права? Джозеф Лоузи заявил: это поступок, недостойный мужчины, и «я ему теперь руки не подам». Ну молодцы, ребята, Бог вам судья, продолжайте руки сложа наблюдать свысока.

Правда смеялась, когда в неё камни бросали:

Ложь это, ложь, и на лжи одеянье моё...

Плюнул и уехал в Гималаи, лазать по горам. Там хорошо, в горах, ни тебе прокуратуры, ни психиатров, ни судьи Риттенбанда, ни умалишённых уголовников.

Надеемся только на крепость рук,

На руки друга и вбитый крюк,

И молимся, чтобы страховка не подвела.

Но все равно надо возвращаться в суету городов и в потоки машин, и заново – в который раз – выстраивать жизнь, репутацию и отношения с коллегами.

…Я ведь зла не держу на команду.

Никто и никогда не восполнит тот ущерб который понесли мы все. Считайте сами. За пятнадцать лет, с 1962 по 1977, снято девять фильмов. Это несмотря на Гомулку с пепельницей и необходимость адаптации в чужом мире к чужой культуре и двум чужим языкам. Несмотря на трагедию 1969 года. Девять фильмов.

И за тридцать три года, с 1977 по 2010 – тоже девять. После «Китайского квартала», говорит Клод Берри, если бы Полянскому взбрело в голову снимать, например, «Анну Каренину» - продюсеры выстроились бы в очередь с миллионами в клювиках. А после 77 года?

Величайший режиссер всех времен и народов не может работать в Голливуде, где все приспособлено для кинопроизводства. Он не может найти денег и прокатчиков, потому что основные киноденьги – все там же, в Голливуде, а основная масса зрителей – там же, в Америке. Где поколения людей вырастают с твердым знанием, что Полянский – это чудовищный, гнусный преступник, и подлежит только оплеванию. А с появлением Интернета они начинают отравлять своей клеветой остальной мир.

Кричат, что я у них украл луну

И что-нибудь ещё украсть не премину.

И небылицу догоняет небылица.

Не спится мне... Ну как же мне не спиться!

Нет, не сопьюсь — я руку протяну

И завещание крестом перечеркну,

И сам я не забуду осениться,

И песню напишу, и не одну

Финансирование найти трудно, а продюсеры могут наконец выкобениваться как хотят. Англию приходится снимать во Франции, Лондон в Праге и Берлине, Нью-Йорк в Сингапуре. Это при том, что за пределы Франции выезжать рискованно. А он, поди ж ты, все равно ухитряется снимать… шедевр за шедевром. А когда не дают - играет в театре: Мольеровская премия за «Превращение» по Кафке. Ставит пьесы: Мольеровская премия за постановку о Марии Каллас. Оперы и мюзиклы. Сыграл Лаки в «Ожидании Годо» (кто видел, тот поймет, почему именно этого персонажа. С веревкой на шее). Сыграл, наконец, Моцарта в собственной постановке «Амадеуса», во время интервью увлёкся, и давай разглагольствовать про Пушкина и Римского-Корсакова, не замечая осоловевшего взгляда интервьюера…

И живут да поживают

Всем запретам вопреки,

И ничуть не унывают

Эти вольные стрелки.

Спят, укрывшись звёздным небом,

Мох под рёбра подложив.

Им какой бы холод не был,

Жив — и славно, если жив…

Кто-то предал, кто-то отрекся. Но сколь же многие никогда не дрогнули, не подвели, не дезертировали! Какое удовольствие читать и слушать, что говорят о нём актеры, художники, техники, которым посчастливилось с ним работать! Какое счастье, когда человек наделен даром привлекать хороших людей, настоящих людей, которые становятся верными, настоящими друзьями.  

И вновь отправляю я поезд по миру,

Я рук не ломаю, навзрыд не кричу,

И мне не навяжут чужих пассажиров —

Сажаю в свой поезд кого захочу.

И наконец происходит чудо, которого никто не ждал. Счастливая любовь и счастливая семья. Позор маловерам, которые заключали пари на «сколько это продлится» и проели Эммануэль плешь упоминаниями горбатого и могилы.

Наше горло отпустит молчание,

Наша слабость растает как тень,

И наградой за ночи отчаянья

Будет вечный полярный день.

Север, воля, надежда, страна без границ.

Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.

Вороньё нам не выклюет глаз из глазниц,

Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лёг ни на миг отдохнуть,

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь.

Жизнь наладилась. С цепью на ноге, правда, причем коза на том конце цепи обретает облик матёрого козла, прокурора Кули. Но ведь сколько уже времени прошло! А главное, трудно поверить, что они это все всерьёз. Понимаете, сам-то Полянский прекрасно знает, что именно произошло 10 марта 77 года. Это я могу выстраивать логические цепочки, анализировать показания и документы, и приходить к неопровержимому выводу, что всё было именно так, как он пишет в мемуарах – а ему не надо никаких выводов, он знает, как всё было. В интервью 1994 года (одном из немногих, где американская сторона пытается соблюсти объективность) он пытается было изобразить понимание серьёзности своего положения, и вдруг на полуслове прыскает. Но правда же, смехотворно это всё! Мало того, что не было, граждане дорогие, изначально не было там ничего, чтобы такой огород городить – так еще к 1994 году прошло семнадцать лет… но это что. К сентябрю 2009 прошло - без малого - тридцать лет и три года.

Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,

Чуял волчие ямы подушками лап…

Всеобщее ликование за океаном. Попался! Внес свой вклад в семилетний план поимки хулиганов и бандитов. Вот ужо теперь враг общества номер один будет обезврежен, и даже подстрижен (наконец-то!) и посажен. Вот тут-то и воцарится на земле мир, а во человецех благоволение.

Словно бритва, рассвет полоснул по глазам,

Отворились курки, как волшебный Сезам.

Появились стрелки, на помине легки,

И взлетели стрекозы с протухшей реки,

И потеха пошла в две руки.

Если прочитать всю писанину, затопившую Интернет за это время, можно, наверное, сойти с ума от ужаса: сколько в людях мерзости, пошлости, потребности выплеснуть свои наигадчайшие сексуальные фантазии, спроецировать свою душевную низость, сколько упрямого желания жить в мире извращенных мифов, сколько тупости, жестокости, невежества и злобы. 

Но сколько в дебрях,

Рощах и кущах

И сторожащих,

И стерегущих,

И загоняющих,

В меру азартных,

Плохо стреляющих,

И предынфарктных,

Травящих, лающих,

Конных и пеших,

И отдыхающих

С внешностью леших;

Сколько их, знающих

И искушённых,

Не попадающих

В цель, разозлённых…

Беспрецедентная травля. Остервенение доходит до такого градуса, что возникает вопрос – кто направляет волну народного гнева. Казалось бы, в мире, декларирующем свободу слова, не должны, например, уничтожаться комменты тех, кто пытается вернуть разговор на реальную почву – привести, скажем, цитату из медицинского заключения. Из отчета ДУО. Из показаний самой «потерпевшей». Из показаний экспертов. А свободная пресса, казалось бы, на то и свободная, чтобы кто-то выразил мнение, отличное от генеральной линии? Хотя бы для того, чтобы выпендриться, отличиться от собратьев, кто-то мог бы привести документы, сказать хоть слово правды?

Но не ошибка — акция

Свершилась надо мною,

Чтоб начал пресмыкаться я

Вниз пузом, вверх спиною.

Вот и лежу, расхристанный,

Разыгранный вничью,

Насильственно причисленный

К ползучему жучью.

Французы вели себя очень достойно, спасибо им. И большинство деятелей культуры во всем мире тоже. Историческая родина, однако, оказалась хороша: высказались было в тон французам - руки прочь от нашего культурного достояния - но быстро смекнули, с кем не надо ссориться, и дальнейшие выступления польских государственных мужей были однозначны:

Полный вперед, ветер в спину,

Будем в порту по часам.

Так ему, сукину сыну,

Пусть выбирается сам.

И культурное достояние вовсе не наше (в польской прессе Полянский мигом из «великого польского режиссёра, проживающего во Франции» превратился в «скандально известного французского режиссёра польского происхождения»), и в академики мы его, пожалуй, принимать погодим – на фиг нам такие академики, у нас Вайда есть.

Был раб божий, нёс свой крест, были у раба вши.

Отрубили голову — испугались вшей.

Да, поплакав, разошлись солоно хлебавши

И детишек не забыв вытолкать взашей.

В Америке возникла, как бы сама собой, прекрасная идея… в конце концов, техника развивается, появляются новые возможности, спецэффекты там, 3-Д… фильмы устаревают, ничто не вечно… Так не сделать ли нам римейк «Ребенка Розмари»?

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.

Правильно, так его! Чтобы и землю выжечь. Впрочем, пока не вышло: один продюсер (Майкл Бэй) согласился было, но потом сдуру пересмотрел оригинал и отказался. По его словам, «не понял, зачем это надо делать». Ничего, найдется кто-то, кто поймет «зачем». Затем. ДВД с «Пианистом» уже жгли на кострах в американских селениях, и весь американский народ как один человек в порыве праведного гнева выражал надежду, что вот уже совсем скоро можно будет  так же поступить и с его создателем.

А вот хрен вам. Дырку ты от бублика получишь, а не Шарапова. Торжествует все-таки справедливость, пусть половинчато, ненадежно, но торжествует!

Я жив! Снимите черные повязки…

И Полянский, выйдя на свободу, собирает все возможные (кроме американсках, разумеется) призы за «Безымянного автора», которого доклеивал в тюремной камере. Ну конечно, - говорят на это особо безмозглые – после такого пиара…

И всю жизнь мою колют и ранят,

Вероятно, такая судьба.

Но всё равно меня не отчеканят

На монетах заместо герба.

Но я не жалею.

И уже закончил еще один фильм – Dieu du Carnage, и, говорят, начал подготовку к следующему (True Crime). Никогда в таком темпе не работал, но ведь… мало ли что еще там в запасе у прокуратуры, политиков и судьбы.

Я знаю, мне не раз в колеса палки ткнут

Догадываюсь, в чем и как меня обманут

Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут

И где через дорогу трос натянут.

Но стрелки я топлю на этих скоростях

Песчинка обретает силу пули

И я сжимаю руль до судорог в кистях

Успеть, пока болты не затянули…